Был тёплый солнечный день. Лето уже отошло, а осень ещё не наступила. По голубой канве неба не спеша, катилось Солнце, сеявшее на землю жар своих лучей. Травы уже вызрели, и лёгкий ветерок раскачивал их спелые метёлки, а желтоголовые подсолнухи, низко склонившие свои большие спелые головы. Не слышно было и гудения пчёл в зарослях репейника, и только редкое жужжание толстых мух, да всплески воды в камышах, нарушали звенящую тишину. Над небольшим, обезлюдившим хутором, утонувшим в садах и украшенного дарами лета, раздавались мерные удары молотка. Серые пятна полуразвалившихся куреней среди потемневшей и покрытой лёгкой пылью зелени, наводили в душе грусть и напоминали о некогда кипевшей здесь жизни. Брошенные сады, заросшие травою, были усыпаны яблоками, с жёлтыми, красными и розовыми бочками, до самых верхних ветвей. В зарослях чернослива было темновато, и лишь изредка налетавшие слабые порывы ветра раскачивали ветви, усыпанные спелыми плодами. И только старые груши, словно, устав держать свои крупные жёлтые плоды, опустили нижние ветви на остатки полуразрушенных строений, и с удовольствием грелись на солнце.

   Почти на самом краю хутора, там, где, сверкающая серебром, неширокая, но глубокая вилючая река, с золотистыми песчаными берегами, ближе всего подходила к садам, стоял небольшой свежевыбеленный курень, с красной железной крышею и голубыми ставнями. На базу, огороженном старым, но ещё не ветхим плетнём, под навесом, у верстака, на низкой скамеечке сидел казак в летах, среднего роста, полноватый, в усах, в белой косоворотке без ремня и с расстегнутым воротом, в шароварах с лампасами, заправленными в высокие белые шерстяные носки грубой вязки. На ногах у него были мягкие туфли с обрезанным верхом, а на голове казачья фуражка. В руках он держал молоток, которым он не спеша, постукивал по деревянным спицам тележного колеса, загоняя их в ступицу. Фамилия его была Тумаков, а звали его Михаил Петрович. Он имел хорошее образование, служил и имел награды. Однако для хуторян он был просто дед Тумак, который недавно поселился на ихнем хуторе.

   Дверь куреня негромко хлопнула и на крыльцо вышла, невестка, Аня, двадцати семилетняя высокая, стройная кареглазая казачки в светлых брючках и в кофточке с открытыми плечами. Её чёрные волосы были по-модному коротко подстрижены, а голова не покрыта. Увидав, что свёкор на базу один, она торопливо спустилась с крыльца и быстрыми, лёгкими шагами подошла к нему. Сегодня она решилась высказать ему всё, что вот уже несколько месяцев лежало у неё на сердце. «Делать Вам, батя, что ли нечего – начала она. Вот Вы, образованный человек, а занимаетесь, простите за выражение, какой-то хренатенью. Лучше бы вы книжки писали или пчёл водили. Вон сколько сил и денег потратили, чтобы этот самый курень в порядок привести. Да на эти деньги вы б могли всю мебель в квартире поменять или за границу съездить подлечиться. Ну, какой Вы казак? Всю свою жисть прожили в городе. А теперь, вот, опомнились! Форму стали носить, на хутор переехали, коня вон хотите купить. Нам каждый божий день твердите, что казачью жизнь надо возрождать. А кто нынче этой самой казачьей жизнью живёт? Да и где энти самые казаки, о которых вы всё гутарите? Конечно, раньше, до войны, они были, да и может быть они и сегодня где-то есть, но я их за свою жизнь так и не видала. А те, кто ныне казаками себя называют, так то ж разве казаки? В церковь не ходят, форму не носят, обычаев своих не знают, и знать не хотят, землю свою продали и к инородцам в батраки подались, пьют и безобразничают, честь казачью не берегут. Так, что Вы, батя, сами как хотите, а сына моего неча казаком воспитывать. Ведь это мыслимо-ли до чего уже дело дошло. Намедни стала я его ругать, а он насупился, точь-в-точь как Вы, батя, как ногой топнет, да и говорит: «Ты, маманя, не смей меня так боле ругать. То, что я делал, так это дело мущинское, и ты в него не встревай. А будешь встревать, так я возьму дедову нагайку и тебя выпорю». Везде и всем говорит, что он казак. А уж ежели кто из ровесников, не приведи Господи, попытается его обидеть, так он схватит его за грудки и в драку. Казаки, мол, обид не прощают. И если кто из старших ребят начнёт к нему приставать, то он им так серьёзно и говорит: «Если ты меня тронешь, то возьму дедову шашку и тебя порубаю». Так, что Вы, батя, на меня не обижайтесь, но если вы и далее будите так его воспитывать, то я его к вам на хутор более не пущу». Михаил Петрович слушал её молча, продолжая неторопливо стучать молотком. Видя, что свёкор не хочет с ней говорить, Аня, стуча каблучками, взбежала по ступенькам крыльца и, хлопнув дверью, скрылась в курене.

   Она не знала, что под верстаком сидел её сын, шестилетний Серёжа, который всё слышал. И когда звук каблучков мамани затих, он вылез из-под верстака и, глядя деду прямо в глаза, в отчаянии сказал: «Если она мне приезжать к тебе на хутор запретит, то я возьму твою шашку их машину порубаю, и все в доме порубаю и все её платья порубаю. Будет она меня тогда знать! А затем к тебе на хутор сбегу. Пусть она меня поищет! А если они за мной и сюда приедут, то я возьму твоё ружьё и так бабахну по ихней машине, что она на кусочки разлетится». Затем он положил свою руку на плечо деду и тихо сказал: «Пока меня тут не будет, ты, дедуня, жеребёночка мне присмотри. Негоже, мне, казаку, без коня. Вон у соседей кобылка толстенькая. Когда у неё жеребёночек будет, ты его для меня у них возьми, а когда я к тебе возвернусь, то я его кормить и играть с ним буду».

   Дверь куреня отворилась, и на крыльцо вышел Петро, сын Михаила Петровича, с женой, Аней. «Серёжа! Пора ехать!» позвала она сына. Не спеша, спустившись с крыльца, они подошли к раскалившейся на солнцепёке машине и открыли двери. Петро сел за руль, а Аня, присев на уголок переднего сидения, стала ждать, когда Серёжа заберётся в машину. Серёжа, стоял насупившись возле деда и вдруг заявил: «Езжайте сами, без меня. А я от дедуни никуда не поеду». Петро молча закурил, а Аня, дрожащим от волнения голосом, стала уговаривать Серёжу ехать с ними, сманивая его всякими городскими развлечениями. Серёжа стоял молча, опустив голову и ковыряя носком ботинка землю. Вдруг он кинулся к деду, обнял его и тихо, со слезами на глазах прошептал уму на ухо: « Ты, дедуня, без меня не скучай и помни, что я тебе сказал. А я, к тебе быстро возвернусь». Затем он поцеловал его и, подбежав к машине, забрался на заднее сидение. Захлопнув дверь и опустив стекло, он стал махать рукой деду.

   « Ну, батя, счастливо оставаться» - сказал Петро, заводя машину. « С Богом! В добрый час!» - ответил Михаил Петрович и перекрестил их. Машина медленно выехала с база, поднимая за собой мелкие клубки пыли. Серёжа всё махал и махал из окна деду, а он стоял и смотрел им в след до тех пор, пока машина не скрылась в облаках пыли среди зелени садов. Затем, перекрестившись, он вновь принялся за работу, и, нарушая тишину, над разомлевшим от жары хутором вновь зазвучали мерные удары молотка.